***

Нас, философов хозяйства, обычно упрекают в религиозности, считая, что экономическая теоретическая наука к подобному «безобразию» не имеет никакого отношения.

Однако все не так просто, если вовсе не так: мы, философы хозяйства, будучи в общем-то метафизиками, никакой религиозностью при этом не обладаем: мы просто смотрим на реальность максимально реалистично, замечая в ней и богатый метафизис, и тощую ирреальность, мнение свое о познаваемой реальности за саму реальность никак не выдаем и уж тем более мнение свое никак не превращаем в объект веры, пусть и квазирелигиозной.

Заметной религиозностью отличается как раз теоретическая экономия, мало что создающая системные-де мифы о реальности, но еще и склонная превращать их в безоговорочные, и, конечно же, беспорочные, символы веры.

Так было с учением А. Смита, оправдывавшего стяжание материального богатства, чудодействие капитала и необыкновенную полезность для человечества английского предпринимательства; еще более отчетливо подобное произошло с учением К. Маркса, неистово громившего капитализм ради оправдания грядущей пролетарской революции и перехода человечества к социализму; так случилось и с учением Дж.М. Кейнса, искавшего возможность спасения капитализма, впавшего в длительную кризисную кому.

Онтология менее всего волновала указанных экономических мыслителей, их волновала более всего идеология, как раз всего более и нуждавшаяся в квазирелигиозных оправданиях и убеждениях.

Джон Мейнард Кейнс, осознав невозможность полной занятости капитала и труда, неизбежность хронических макронеравновесий (перенакопления, перепроизводства), подступавшую неумолимо возможность отхода денег от золота и нарастание в связи с этим угрозы экономической анархизации, а также невозможность стабильного экономического роста на основе и в рамках самой по себе экономики, вышел на признание необходимости подправления, поддержки и поощрения экономики извне, а в качестве корректирующей внешней силы был вынужден признать неэкономический по сути фактор — государство (чем и положил начало, на наш взгляд, собственно политической, не совсем уже и экономической, экономии).

Оставляя в стороне концептуальную трактовку экономики, данную Кейнсом (на наш взгляд, не слишком и состоятельную), обратим внимание на религиозную сторону учения ставшего почетным лордом Кейнса, того самого учения, которое получило благодарное от его адептов именование — кейнсианство.

Вообще Кейнс — как основатель и проповедник нового для экономистов идейного вдохновения — оказался вовремя и в нужном месте — в связи с этим зарекомендовав себя настоящим интеллектуальным счастливцем!

Кейнс был вовсе не первым и не единственным из эконмистов, кто прекрасно уже видел самокризисность капитала и обращался за поддержкой экономики к государству. Однако более всего повезло именно Кейнсу — этому высокопоставленному в мировом закулисье англоcаксу.

Что возымело место с явлением на свет и воцарением на некоторое историческое время кейнсианства?

1. Конец безоговорочной веры в саму по себе экономику, в стоимостное хозяйство, в конструктивное господство денег и капитала.
2. Начало оптимистической веры в возможность внешнего поддержания и регулирования экономики, стоимостного хозяйства, денег и капитала, их деловой конструктивности.
3. Продолжение, пусть и в обедненном, подправленном, усеченном виде, веры в экономику как в целом необходимую созидательную силу — самодеятельную, хотя, как уже было очевидно, и не самодостаточную.

Случился конец веры во всемогущество и всеэффективность экономики и возникла вера во вспомогательное для экономики могущество государства, в его высокую экономическую эффективность.

Кульминационный момент так называемой «кейнсианской революции»!

Вот вам и новый «религиозный тип» — Кейнс со своим новым квазирелигиозным учением — кейнсианством, в кого и во что и вправду вполне всерьез в ученом мире поверили — как раз до момента исчерпания резервов самой «кейнсианской революции».

Заметим, кстати, что в реальности Европа ответила на кейнсианство… не кейнсианством вовсе, а сначала фашистской организацией экономики, затем гасившей экономический кризис большой войной, а после войны французским дирижизмом и германским «социальным хозяйством», вовсе не кейнсианскими.

Обратим внимание на три «великие революции»: буржуазную — смитианскую, пролетарскую — марксистскую и пробуржуазную — кейнсианскую. Где же в таком разе независимая от идеологии и религиозности нейтральная теоретическая экономия?

Своеволие и кризис экономики, пережившей четвертьвековой послевоенный подъем и ставшей глобализированной финансомикой, не прекратились; государства всерьез и надолго потеряли в своем вспомогательном могуществе и регуляционной эффективности; онтологические и управленческие несуразицы в экономике, вполне и не объяснимые, только усилились.

Как это было во времена Кейнса, когда экономика выходила из кризиса на путь роста и развития посредством мировой войны, а государства тут лишь оказывали экономике побочное содействие, так и сегодня глобальная экономика нуждается в мощнейшем общемировом потрясении неэкономического характера, способном вытолкнуть экономику на новый конструктивный старт, однако… останется ли тогда сама экономика?

Да, Кейнс, конечно, экономист, но при этом он и неэкономист, — причем славой своей он более обязан второй своей ипостаси — неэкономической. И это очень важно иметь в виду: хочешь эффективных перемен в экономике — стань хотя бы на время неэкономистом!