***

1. Мы уже 30 лет пытаемся мысленно освоить кризис России, но общей основы не сложилось. Дискуссии даже в среде единомышленников почти бесплодны. Постараемся соорудить времянку, заморозив эмоции (насколько можно). Вот схема, почти банальная.

Наш кризис конца ХХ в. — этап процесса модернизации России, начатого за полтора века. Первый этап завершился столкновением больших проектов. Провалился консервативный проект, который предполагал сохранить монархию и сословное общество. Затем в Гражданской войне столкнулись два революционных проекта: буржуазно-демократический (либеральный западнический) и советский, вызревший на почве соединения общинного крестьянского коммунизма с большевизмом. Победил советский проект: на новой основе были собраны народы в СССР, проведена индустриализация, научная и культурная революция, модернизация сельского хозяйства, армии и быта.

Став промышленной и городской страной с образованием на матрице Просвещения, СССР утратил ядро своего мировоззрения — общинный коммунизм. Политическая система СССР не удержала культурную гегемонию, возник кризис легитимности, усугубленный «холодной войной» с Западом. В ходе смены поколений произошла «революция сверху» со сменой общественного строя и национально-государственной системы.

2. Утопия «войти в семью мирового капитализма» рухнула практически сразу, хотя реформаторы пытались сохранять иллюзии. В опросах в вариантах ответа был предложен такой: «В западных странах сегодня создано наилучшее из всех возможных общество. Нам следовало бы не выдумывать свои пути, а следовать за Западом». С этим суждением согласились в 1990 г. 45% опрошенных, в 1991 — 38% и в 1992 — 14% (в Москве «западников» оставалось чуть больше: 45, 44 и 18% соответственно).

Правящая верхушка США воспринимала Россию как источник опасности — несмотря на то, что СССР был ликвидирован, была разрушена государственная экономика, произведена деиндустриализация, задана новая идеология, подавлена наука, произошла демографическая катастрофа и т. д. Вражда выплеснулась уже в 1991 г., когда с СССР было покончено.

При той системе, которую выстраивали по шаблонам «чикагских мальчиков», Россия могла бы существовать, медленно угасая, — но только в фарватере Запада и при его благоволении. Нелепо пытаться строить капитализм западного типа, бросив вызов его метрополии. Можно строить социализм в одной стране, как в России, создав защиты, но невозможно строить капитализм, будучи изгоем его мировой системы и раскрывшись ей. Это ловушка.

 Для всех в России встала задача: трезво оценить ситуацию и вспомнить тот путь, который мы прошли от распутья, на котором еще были великой державой, к нынешней исторической ловушке.

3. Кризис, который вызревал в СССР и раскрылся в перестройке, назван системным. Но мы обсуждаем частные кризисы, как будто они действуют по отдельности: демографический, социальный, политический, культурный и т. д. Это делает нас близорукими. Надо увидеть всю картину, или ядро, взаимодействующих кризисов, а выделение индивидуальных кризисов — абстракция. Все они находятся в кооперативном взаимодействии, поэтому их эффект многократно больше, чем сумма эффектов кризисов поодиночке. Для преодоления таких бедствий требуется изъять из системы некоторые части, ослабить их взаимодействие, устранить энтелехию. Нужна новая методология.

С каждым новым витком нашего кризиса приходилось обновлять представления. В 1990-е гг. мы еле успевали зафиксировать новые формы кризисов. Самые грубые догадки об их структурах касались их порознь. Надо было обдумать не злободневные события, а исторические, социальные и культурные условия, которые соединили все частные кризисы и толкнули систему нашего жизнеустройства в плохой коридор, ведущий к катастрофе.

Поняв это, стали под другим углом изучать русскую революцию, иначе, чем в официальном обществоведении. Оказалось: в начале ХХ в. в системе знания о российском обществе наблюдался отказ за отказом — государство и общество развивались при остром дефиците знания о самих себе. Задача была ясна — провести модернизацию, не будучи втянутыми в периферию Запада в качестве его дополняющей экономики. Модернизация — болезненный процесс. Преодолеть кризис модернизации в рамках сословного общества не смогли. Россия попала, по выражению Вебера, в «историческую ловушку» — систему порочных кругов. Что бы ни делало царское правительство, оно ухудшало положение. «Оно не в состоянии предпринять попытку разрешения какой угодно большой социальной проблемы, не нанося себе при этом смертельный удар», — писал Вебер.

Почему эти ошибки за ошибкой? Из-за недостатка знания. У власти отсутствовали верные индикаторы, чтобы следить за ходом общественных процессов. Так, уже лишенная оснований вера власти в крестьянский монархизм и религиозность предопределяла ошибки ее политики. Несостоятельными были и представления, на которых строила свои доктрины либерально-буржуазная партия (кадеты). Она имела большую финансовую поддержку, в ее рядах были видные философы и экономисты, ученые и публицисты. И при этом их концепции были ошибочными. Вебер, оценивая потенциал традиционализма России, предвидел, что через прорванную кадетами плотину монархии хлынет мощный антибуржуазный революционный поток, так что идеалы кадетов недостижимы.

После Февраля 1917 г. либералы пришли к власти — и приняли концепцию непредрешенчества, это полный провал! А марксисты и эсеры довели до гражданской войны между социалистами. Вышли из пропасти на здравом смысле крестьянской общины и большевиков.

4. Почему же интеллигенция и правители тогда не предвидели этих угроз? К середине 1990-х гг. мы на ощупь пришли к выводу, что наше сознание блокировал эссенциализм — вера в то, что в основе общественных явлений лежат устойчивые сущности, «наши устои». Была сильна склонность к гипостазированию — принимать свои интеллектуальные конструкции за реальность. Это унаследовали.

Так, представление о советском человеке было проникнуто верой в устойчивость его ценностной матрицы, его «национального характера». Эта вера сохранилась до сих пор. Но опыт показал, что человек гораздо более пластичен, и в ходе социальных изменений происходит быстрое «переформатирование» ценностей, рациональности и образа действий больших масс людей.Возникают даже новые сборные племена и народы.

Такие кризисы со сдвигами в системе ценностей — последствие культурной травмы. Вся духовная сфера переходит в состояние неустойчивого равновесия, возникает «подвижность отношений и правил». Для этого есть исторические предпосылки, но не они причина неожиданных поворотов мыслей целых общностей. Катастрофа системы порождает необычные выбросы энергии, которых никто не мог вообразить. «Все старое начинает раскачиваться, а все новое, еще неопределенное, заявляет о себе и становится возможным» [1].

Ошибочно считать, что носители этой странной энергии уже имелись в виде личинок и куколок, и их только надо было «разбудить». Потрясение системы — как космический взрыв, порождающий новую материю и энергию. Из общества такой взрыв «выбрасывает» необычных людей, которые объединяются в необычные сообщества.

М. Вебер видел в этом возникновение нового общества как формирующейся системы — in statu nascendi (т.е. в состоянии возникновения). «Здесь возникает нечто “совершенно другое”, несоизмеримое по своей природе с тем, что существовало раньше; нечто, перед которым люди отступают, охваченные страхом».

Юнг, наблюдая за пациентами-немцами, написал уже в 1918 г.: «возрастает опасность того, что “белокурая бестия”, мечущаяся ныне в своей подземной темнице, сможет внезапно вырваться на поверхность с самыми разрушительными последствиями». В 1946 г. он признал: «Германия поставила перед миром огромную и страшную проблему». Люди, «порожденные» катастрофой, действительно необычны и своими идеями разрушают прежний порядок и часто гибнут.

Вебер называл этот феномен харизмой, и Московичи проводит такую аналогию: «Харизма подобна своего рода высокой энергии, materia prima, которая высвобождается в кризисные и напряженные моменты, ломая привычки, стряхивая инерцию и производя на свет чрезвычайное новшество». Более того, такие вспышки мотивируются не экономическими интересами, а ценностями: «Харизма — это “власть антиэкономического типа”, отказывающаяся от всякого компромисса с повседневной необходимостью и ее выгодами… харизма обнаруживает эмоциональную нагруженность, напор страстей, достаточный для того, чтобы выйти из непосредственной реальности и вести иное существование».

На мой взгляд, эти понятия и аналогии адекватнее тех объяснений процессов типа краха СССР и того, что мы наблюдаем сегодня на Украине или в Сирии. Как мы видим, часто такие инновации становятся бедствием.

В России с масштабом и разнообразием ее культуры и ресурсов, удается держать эту харизму в допороговой зоне, но с трудом. Знание этих процессов очень скудно. А медленные процессы деградации не остановлены. За последние двадцать лет почти все общественные институты перестали выполнять свои привычные функции. Возникла система неформальных институтов, порочных кругов и лавинообразных процессов, которые приходится контролировать «ручным управлением».

5. К концу 1990-х гг. мы пришли к выводу, что главное условие, вскормившее кризис — дезинтеграция народа (нации) и общества. Рассыпали советский народ и общество, но технологии их демонтажа были средствами войны, и они разрушили главные механизмы воспроизводства связей любого народа и общества. Сохранились россыпь кланов и малых групп, а также криминальные сообщества. Держится госаппарат, но новая элита представляет его коллективным врагом народа.

Через тридцать лет кризиса созрел вывод: одна из главных причин краха — несостоятельность нашего обществоведения. Перестройка вскрыла его провал, но это не было замечено сообществом! Все внимание было к словам и действиям власти. А ведь политическому действию предшествует изменение сознания правителей. Долг ученых — давать достоверное знание об обществе, объяснять причины главных противоречий и их вероятные последствия. Вместо этого — фальшивая апологетика или подрыв системы.

Научная революция ХVII в. дала новый метод — добывать знание, автономное от ценностей, беспристрастное и нацеленное на истину, а не на добро. Оно вышло не из натурфилософии с ее ценностями и холизмом, а из науки. Оно отошло от эссенциализма, т. е. поиска сущности каждого явления. На этой основе стал вызревать научный способ познания общества.

Обществоведение России вышло не из науки, а из классической русской литературы. Оно было проникнуто нравственным чувством и утверждало «то, что должно быть» — декларировало ценностные нормы. Оно пошло по пути натурфилософии. Это прекрасно, но в сложном обществе уже было необходимо и голое знание, как на войне нужна разведка, приносящая знание, а не трактаты о добре и зле.

Опираясь на опытное знание, реализм практиков и на сообщество «жестких» ученых, в СССР решали очевидные главные задачи. Но после войны знание научного типа стало условием выживания. Неявное знание уже не отвечало сложности. Ю.В. Андропов признал, что «мы не знаем общество, в котором живем». Методология была неадекватна предмету — советскому обществу.

СССР продержался на «неявном» знании поколений, которые практически строили государственность и хозяйство, вели войну и восстановление. С их уходом ошибочные представления об обществе, полученные в школе, вузе и СМИ, вели к все более глубоким срывам. Факт: советское обществоведение не предсказало и не объяснило кризиса советского общества. Более того, в среде элиты обществоведения вызрел целый ряд разрушительных доктрин. Примерами их служат создание образа государства как эксплуататора и «тоталитарного монстра», а также доктрина деиндустриализации России.

В новой политической системе сменились вывески, перевели старые западные учебники, а методология сохранилась — царит когнитивный диссонанс. Ни старые, ни новые поколения обществоведов не могут адекватно представить ситуацию ни внутри, ни вне России, а значит, не могут и предвидеть ход процессов и назревающие угрозы.

Как можно преподавать студентам, чего от них можно требовать? Студент-политолог боится прикоснуться к политике — ему советуют: не касайся российской реальности. У дипломников и аспирантов уже не стоит вопрос ни об истине, ни о добре, все смешано в кашу — ризому. Социологи продолжают увеличивать монблан эмпирических данных, но эту сокровищницу данных обществоведы в большинстве своем игнорируют — эти данные не вписываются в их модели-фантомы.

6. Управляя по ситуациям, государство преодолевает кризисы, не давая им слиться в катастрофу, хотя целые общности и регионы переживают бедствия и несут большие потери. Но катастрофа уже маячит — на Украине, а значит, и у нас. Кризис на Украине перешел многие пороги, и уже нет смысла искать его причины в «украинском характере», махновщине или бандеровщине. Если на «Майдане» и можно найти какие-то элементы стиля этих движений, то сегодня это инструменты инсценировки, взятые из подручного культурно-исторического запаса.

Майдан и массовая русофобия — продукты постсоветской политики и культуры. Заинтересованные силы начали производить эти продукты из нормальных, но «контуженных перестройкой» советских людей, бывших пионеров и комсомольцев, выпускников университетов, партийных школ и военных академий — без всякого зомбирования. Это технологии, созданные научным обществоведением.

Еще в середине 1990-х гг. население Украины имело устойчивые просоветские установки, сильнее выраженные, чем в РФ. Сравнительно недавно русские и украинцы вместе составляли ядро армии, которая выиграла Великую Отечественную войну. В числе погибших солдат и офицеров в войсках СССР русские и украинцы составляли 83%. Тем не менее значительная часть украинцев всего за 15 лет была индоктринирована в ненависти к России. И тот факт, что этот сдвиг произошел вопреки интересам жителей Украины, без внятных оснований и без вражды со стороны русских — важный культурный артефакт. Он говорит о такой степени лабильности и уязвимости духовной сферы человека, которую наша интеллигенция не могла себе представить.

Возникает вопрос: а что станет с мировоззрением населения России, если за него возьмутся как следует те же «инженеры человеческих душ», что поработали на Украине? Надежны ли защиты массового сознания, которые выстроили, опираясь на нынешнее обществоведение?

7. Сейчас мы чувствуем, что идет очередная волна мирового кризиса, и она набирает скорость. Волны обходят весь мир: 1998 — 2008 — 2014 — 2015… Это значит, что все факторы кризиса сложились в систему. После краха СССР кризис пошел вразнос. Способствовала этому и программа глобализации, включенная еще в 1970-е гг., но еще сдерживаемая железным занавесом. Сейчас мы наблюдаем «коррупцию» языка, деградацию логики и меры, войны нового типа, взрывы «бунтующей этничности». Основная масса образованного населения развитых стран, в том числе и России, переживает изменение типа рациональности (на Западе это назвали «поминками по Просвещению»). Элементы порядка сохраняются, но они «болтаются» в зоне хаоса.

Одновременно с этими процессами мы наблюдаем резкую смену поколений. На общественную арену вышло поколение, которое воспитано не на книге, а в интернете, и сам тип этого мышления лежит в другой культуре — культуре постмодерна. Для нас необходимы срочные усилия, чтобы восстановить коммуникации между поколениями. Вспомним: крах СССР во многом произошел потому, что нарушились коммуникации между поколениями. Три поколения — «осевые», или «ядерные», — поколения людей 1940‑го, 1970‑го и 2000 года рождения, потеряли общий язык. Но сейчас они должны договориться о том, что происходит, куда мы катимся и что сделать, чтобы этот процесс затормозить или перейти в другой «коридор».

Западные социологи говорят о смерти общества, оно распадается на маленькие группки. У нас, может быть, общество более консервативно, собрано по-другому, но дезинтеграция тоже идет быстро, а долларовой анестезии, как на Западе, у нас нет.

Рост сложности постсоветского и «чужих» обществ при отсутствии научного обществоведения делает невозможным «визуализацию» общественных процессов и предвидение зарождающихся рисков. России необходима сборка обществоведения как сообщества, стоящего на платформе научной рациональности. Только собранное сообщество может выработать, задать и поддерживать всю си­стему норм, регулирующих получение, проверку и движение научного и вообще рационального знания о предмете — российской реальности. Для этого требуются социальная организация, «полиция нравов» мышления и дееспособная система санкций.

В условиях культурного и мировоззренческого кризиса эта сборка не может вестись на единой основе в рамках общей методологической парадигмы. Речь может идти вначале о формировании небольшого числа интеллектуальных кластеров, однако соединенных минимумом общих профессиональных норм, обеспечивающих возможность дискуссии и диалога.

Но принципы этой сборки — другая тема.

Литература

1. Московичи С. Машина, творящая богов.М.,