Нет материи более скучной, нежели экономика. Интерес к ней пробудил Маркс. До Маркса многие полагали, что ведение хозяйства напоминает устройство дома. Дом же есть несимулятивное пространство подлинного. Но Маркс оспорил этот взгляд, введя в хозяйство фигуру другого. Для чего он это сделал? Для того чтобы связать эту фигуру с симуляцией. Сама по себе без другого симуляция в хозяйстве возникнуть не может.

Кто этот другой? Неважно кто. Многие, в том числе и Маркс, готовы были идентифицировать эту фигуру с евреем. Главное, что этот другой, возникнув, изменил ситуацию, придав простому действию какую-то двусмысленность. Он заставил видеть в обмене обман. С появлением другого хозяин почувствовал, что у него есть спина и за его спиной что-то происходит, что-то ускользает от его взгляда. Маркс решил заглянуть в то место, что стало слепым пятном во взгляде честного хозяина. Заглянул и увидел, что за спиной человека складываются экономические отношения, плетет свои сети паук-капитал. И предложил от другого избавиться, чтобы лишить паука субъектности. И мы преуспели в этом деле.

 Но затем интерес к Марксу пропал. На политических экономистов многие сегодня стали смотреть, как на динозавров. Философия равнодушно отвернулась от экономики и, видимо, напрасно. В связи с новым кризисом субъекта возник вопрос об экономике по ту сторону хозяйства, экономике изнанки. И вновь стала актуальной проблема: возможна ли экономика без обмана или она безнадежно связана с симуляцией? Поэтому следует начать исследование с изучения субъекта.

Среди современных философов не утихают разговоры о смерти метафизики или, что одно и то же, о кризисе субъекта. Лучше всего о кризисе субъекта рассказал Бунюэль в фильме «Скромное обаяние буржуазии».

Бунюэль

В фильме «Скромное обаяние буржуазии» шесть человек никак не могут встретиться, чтобы вместе поужинать. Им все время что-то мешает. Четверо из них приходят в гости в дом к двум своим друзьям, а их никто не ждал. Кто-то из них перепутал время встречи. Все вместе они идут в ресторан, но ресторан закрыт, вернее, открыт, но в нем хоронят умершего хозяина. Дамы хотят выпить чай в кафе, но в нем нет чая. Они просят вино, а кафе безалкогольное. Они просят кофе, а кафе закрывается.

Время субъекта прошло, — говорит Бунюэль, — наступило время субъективности. И это ощущается во всем. Во всем видна нехватка субъекта, везде заметно его отсутствие. Только это отсутствие в фильме пока еще воспринимается не трагически, не как недостаток бытия, а скорее как мелочи быта. Бунюэль знает, что к буржуазии навсегда пристал запах денег, что она связана с финансовыми преступлениями и торговлей наркотиками. Но он это не хочет обсуждать. Его интересует другое: субъективность буржуа на уровне тихой повседневности быта. Субъективность, которая не грезит о воле к творчеству, но знает, как нужно пить сухой мартини. И эта субъективность ему симпатична. Герои фильма ничего не хотят. Они эмоционально выгорели. Но дело не в них, а в мире, в котором они живут. В этом мире оказались нереализуемыми простые действия, элементарные желания. Скромное обаяние буржуазии Бунюэль видит в том, что она еще может грезить, и поэтому у нее пониженная реакция на окружающий мир. Ее жизнь — это жизнь вперемешку со сновидениями. Субъективность обессмысливает смыслы объективной реальности. Но никто еще не жаждет смерти субъекта, как в фильме Годара «Прощай речь».

Мир без субъекта

В мире Годара нет больше событийности, в нем, как в книге Янна, река существует без берегов. В современном мире, действительно, нет ни идеологов, ни вождей. Нет так называемых субъектов политики. И главное, никто не хочет, чтобы они были. Всех нас окружают бюрократы, чиновники, амебы субъективности, которые наугад выбрасывают содержимое своей субъективности и называют это политикой. И мы их терпим, хотя и относимся к ним с пренебрежением.

В бессубъектном мире коммунисты — это уже не коммунисты, а тусклый свет потухшей звезды. И даже правые — это совсем не правые, а убитые толерантностью левые. Но противнее всех насекомые демократии, а также финансовая саранча, пожирающая остатки былой субъектности человека. Из культуры ушли безумцы. В ней остались одни рационалисты. Рациональный субъект в экономике умер. В ней теперь, как и везде, доминирует субъективность. А субъективность, как в последнем кадре фильма Бунюэля, возникает тогда, когда люди идут неизвестно откуда неизвестно куда. Но экономисты этой иррациональности пока не заметили.

Субъект

Субъект — это другой, присутствие которого создает в нас ощущение обмана. Другой — не тот, кто смотрит тебе в лицо. Другой тот, кто смотрит тебе в спину. Под субъектом в философии понимается универсальный другой, тот, кто видит и твое лицо, и одновременно твою спину. У субъекта нет ни спины, ни лица. Ему нечего опасаться. Мир для него прозрачен и ясен. Субъект не создает субъективность, он создает иллюзию объективности, окружая себя объектами. Все, что делает субъект, держится усилиями субъекта, а не причинными отношениями. Следовательно, в хозяйстве всегда есть то, что держится причинами и требует субъективности хозяина, и еще в нем есть то, что держится субъектом и требует объективности. Между субъективностью хозяина и объективностью субъекта возникает конфликт, подобный конфликту в пьесе Чехова «Вишневый сад». Лопахин хочет продать сад и заработать деньги. И это соответствует объективной логике событий. Раневская мечтает жить, как жила, полагая, что все как-нибудь образуется. И это соответствует субъективным желаниям.

Для того чтобы лишить субъекта возможности быть субъектом, нужно мир лишить прозрачности, нужно сделать его непроницаемым, хаотичным. Рискованно думать, что в мире есть только тела. Если бы в мире были только тела и силы, то хаос давно превратился бы в порядок. Что может помешать порядку тел и субъектов?

Тела и субъекты

Нужно признать, что в мире существуют не только тела, но и субъекты. Тело отсылает к телу, вещь отсылает к вещи. Объекты отсылают к субъекту, а субъект ни к кому не отсылает. Он, как субстанция, отсылает к самому себе.

Отношениями тел управляют причины. Субъект — это не тело. Он находится в аутистическом отношении к самому себе. Он не отсылает к тому, что находится вне его. Если бы он отсылал к существованию того, что им не является, то он перестал бы быть субъектом. Субстанция, встретившись с новым, объявляет его другой субстанцией. Субъект, в отличие от субстанции, ведет себя, как агрессор, ибо кладет себя в основание новизны, полагая, что несет в себе причину всякого произведения. Быть субъектом — значит присоединять к себе как основанию то, что стоит на своих ногах, дерзнуло быть самостоятельным. Поэтому, например, капитал — это субстанция и одновременно это, как заметил Маркс, субъект.

Субъективность

Настоящий источник хаоса — это субъективность. Она противостоит телам и субъектам. Субъективность — не цвета и не запахи. Не то, что можно, как думали психологи, прикрепить к телу. Видеть в цвете — не значит быть субъективным, а иметь аппетит — не значит иметь волю. Это значит быть живым. Но субъективность — это и не некое внутреннее, образуемое разными складками; не то, что делает субъект. Быть субъективным — значит предоставлять себя действию сил воображаемого.

Предоставить себя — значит изменить сознание, создать в нем второй план. Для того чтобы появился второй план, нужно заселить мир призраками, т. е. такими вещами, которых нет, но которые существуют, если к ним относятся как к чему-то действительно существующему.

Вот с этого отношения к несуществующему и началась история человека, его субъективности. Если бы в мире не было субъективности, то в нем ничего бы не было. А поскольку она есть, постольку в мире есть изнанка и обман. И мы живем не в мире дословного, а в мире спекуляций.

 Субъективность — весть из мира воображаемого параллельному миру реального. Мерой субъективности является не аффект и даже не эмоция, а воля. Хотя силой воли только и может быть энергия взорвавшейся эмоции, проснувшегося, как вулкан, аффекта. Представление о том, что есть какой-то ум, который вступает в борьбу с аффектами, создает иллюзорную онтологию субъективности. Иллюзия состоит в разделении субъективности на две части — на ум и аффекты. В мире нет никакого ума, нет логики. В нем есть, с одной стороны, тела и силы, а с другой — субъективность и воля. И субъект существует не потому, что есть тела, а потому, что есть субъективность, в которой волей к объективности учреждается субъект.

Кризис: разрыв между субъективностью и субъектом

Мир без субъективности — это пустой мир тел и сил, в котором некому возвращаться к себе. В нем нет необратимости, ибо всякая необратимость — субъективна. Мир тел очаровывает вечным повторением одного и того же космического порядка. Вернуться в нем — значит потерять время. Физический мир — это мир, потерявший время, вселенная одного момента, длящегося вечно.

Либо мир един и цел, и тогда в нем нет субъективности, либо в нем есть самоотнесение, и тогда он разорван на субъективное и реальное. И объединить его нельзя даже в слове «бытие». Было бы ошибкой думать, что субъективность — какое-то добавление к объективному. Первый кризис субъекта был связан с разрывом между субъективностью и принципом объективности.

Мир субъективности — мир, безнадежно испорченный субъектом, ибо то, что держится субъектом, держится во времени. Искушение субъекта состоит в том, чтобы свое содержание попытаться удержать посредством тел и сил, встроенных в цепь причин и следствий.

Второй кризис субъекта проявляет себя с неожиданной стороны. Он обнаруживает себя в мире, в котором невозможно выполнить самое простое действие. Герои фильмов Бунюэля — это не персонажи из книг Камю, они вряд ли решатся на действие без надежды на успех. А герои последнего фильма Годара даже не пытаются придать смысл бессмысленности. Они не смогли реализовать простой базисный акт понимания в отношении друг друга.

В мире, который мы не понимаем, жить невозможно, ибо это мир состоит из смеси тел и грез. Тем самым, человеку угрожает не забвение бытия, ибо бытие — всего лишь вопрошание о бытии со стороны субъективности, а возможный разрыв между человеком и субъективностью. Призраки, учрежденные человеком, объявили себя независимыми от человеческой субъективности. Разрыв между человеком и природой позволил создать цивилизацию. Разрыв между человеком и субъективностью создает новую когнитивную ситуацию, угрожающую существованию человека. Эта угроза — умное и неживое тело.

Субъект без субъективности

Сознающий себя субъект находит свой предел в интеллекте, который не нуждается в сознании. Сознание, застревая на всяких мелочах, мешает ему мыслить. Субъект без субъективности узнается теперь как машина, как автомат, как умное тело, которое возвещает когнитивную смерть человека. Эта смерть — миг торжества в мире тел и сил, ибо она возвещает конец действиям, в основании которых лежит субъективность. Сегодня пришло время для действий, в основании которых лежит чистое знание. Воля уступает место знанию и силам, которым не предшествует пробуждение аффекта. Вулканы субъективности спят, тела торжествуют. Спекулянты спекулируют.

Субъективность без субъекта

Субъективность пережила смерть знающего себя субъекта, потому что субъективность — условие субъекта, а не его содержание. Она глубже субъекта, радикальнее его. Носителем чистой субъективности может быть только человек. Субъективность нуждается в теле для грез, а не в теле для эволюции. Тело прекращает быть телом, как только оно начинает грезить. Почему? Потому что с появлением грез все начинает двоиться. И отличить тело от грезы о теле средствами сознания становится невозможным.

Борцом с раздвоением в мире был Спиноза, который видел недостаток человека в том, что у него все двоится в глазах. Спиноза, конечно, принялся исправлять этот недостаток, но у него, слава богу, ничего не получилось. Он не смог устранить раздвоенность сознания.

Субъективность показывает теперь себя не как то, что приписано к субъекту, а как воспроизводящееся миром раздвоение. Субъективность — не перцепция, не квалиа, которыми заполнен мир тел и сил. Мир субъективности — галлюцинации, видимости, призраки, двойники, точки зрения, гуляющие сами по себе. Поэтому то, что, например, называют сегодня желаниями, желаниями вовсе не являются, они существуют как машины, как заводной апельсин, как механическое пианино. Поскольку галлюцинацию, в которой возникают желания, не отличить от реальности, в которой возникают те же желания, постольку движение к исполнению желания не знает границы между субъективным и объективным. Бессубъектная субъективность выбрасывает свои бесчисленные аутистические щупальца, чтобы однажды встретить какое—то сопротивление в порядке существования. Встретить и умереть. Или, если повезет, создать свой порядок.

Экономист

Быть сегодня экономистом — значит наивно мыслить. Что значит наивно мыслить? Это значит мыслить, как бухгалтер, без концепта. Кто мыслит без концепта? Тот, кто мыслит исходя из принципа объективности, согласно которому порядок идей должен соответствовать порядку вещей, а не химерам воображаемого. Но экономическая реальность — это не реальность вещей и даже не реальность отношений между людьми по поводу вещей. Экономическая реальность состоит сегодня из набора практически оправдываемых иллюзий. Современный экономист — не бухгалтер, а алхимик, который умеет работать с сознанием, вовлекая его в движение капитала.

Капитал

При этом нужно понимать, что сознание существует не для того, чтобы искать объективную истину, и не для того, чтобы возрастала стоимость капитала, а для учреждения мира воображаемого, для удвоения видимого. Истины сознания — всего лишь возвышающий человека обман. Сознание посредством воображаемого расширяет границы реального и в этом расширении старается не зависеть от реальности.

 Капиталу, вернее капиталисту как персонифицированному выражению капитала, это нравится. И он присваивает богатства мира воображаемого. Поэтому всякий капитал спекулятивен. И хотя русское сознание не любит спекулянтов, современная экономика создана спекулятивным капиталом. Но капитал является спекулятивным не потому, что он мошенничает, играет на ценовом различии, покупая товар по низкой цене и перепродавая его по более высокой цене, хотя он только этим и занимается. Капитал спекулирует на расширении реальности посредством воображаемого. Зачем? Затем, чтобы не зависеть от реальности. Но этой независимости он не может достигнуть без эксплуатации сознания как своего ресурса.

Вовлеченность субъективности в движение капитала позволяет капиталу расширять список базовых активов до бесконечности. Если вещь всегда есть то, что она есть, то человек никогда не есть то, что он есть. Почему? Потому, что у него есть сознание, которое существует в действии, но никогда не существует в действительности, то есть не существует как вещь. Поэтому для экономиста нет смысла ставить вопрос о том, почему в мире есть что-то, а не ничто. Экономист не философ. Ему, видимо, предпочтительнее было бы узнать, почему в экономическом мире ценится ничто и каким образом из этого ничто посредством воображаемого получается что-то.

Вещи не меняются. Взгляды на них, конечно же, меняются. И эти изменения капитал использует для своего спекулятивного роста.

Концепты

Большая часть современных экономистов старается производить знания, хотя их знания больше никому не нужны. Капиталу нужны не знания, а сознание. Ему нужно богатство субъективного, а не отражение реального. Он не позволит субъекту совершить убийство сознания.

Но среди экономистов есть еще и те, кто изобретает концепты, которые управляют знаниями. Концепт — это, как заметил великий экономист Делез, то же самое, что живописное полотно художника, результат творчества, продукт галлюцинирующего сознания. Чтобы получился концепт, нужен хорошо обоснованный вымысел. И тогда концепт становится точкой сингулярности сознания, его индивидной неповторимостью. И под концептом можно ставить подпись. Например, под концептом «капитал» стоит подпись «Маркс». Но экономисты разучились создавать концепты.

Кто производит знание, тому не нужно иметь сингулярное сознание. Тому достаточно быть умным телом, интеллектом без субъективности. У того есть неодолимое желание уклониться от необходимости ставить свою подпись, чтобы скрыться в анонимных складках рассчитывающего мышления.

Сознание

Сознание для экономиста существует как точка зрения на мир. Кто определяет эту точку? Малые, как скажет Лейбниц, восприятия. Что значит смотреть? На этот вопрос есть две точки зрения. Одна полагает, что смотреть значит воображать. Другая полагает, что смотреть — значит выражать тотальность мира. Первую разделяет Кант. Вторую — Лейбниц и Делез.

Вещи локализованы в пространстве. Их можно потрогать, передвинуть, взвесить. Вещи существуют. Иногда говорят, что они показывают себя. Возможно, это так и происходит. Но показывают они то, что мы хотим увидеть. Что никак не совпадает с тем, как они существуют. Почему? Потому что есть то, что локализуется во взгляде на вещи. Это не вещи, а видимости. Они не существуют, а являются. Их нельзя потрогать и взвесить. То, что является, не имеет никакого отношения к тому, что существует. И наоборот, знание о том, что существует, ничего не говорит о том, что является.

То, что соединило видимости и вещи в экономике, стали называть деньгами. Деньги — это, как любил говорить Маркс, чувственно-сверхчувственная вещь. С одной стороны, они относятся к видимостям, к тому, что не существует, хотя и является, а с другой стороны, они относятся к вещам, к тому, что существует, хотя и не показывает себя. В спекулятивной экономике деньги теряют свою вещность, отказываются от своего наличного бытия и избирают видимость, безналичный способ своего существования. Их теперь нет в действительности, но они есть в действии капитала как его идеальный момент.

Деньги — как ценные бумаги. Мы относимся к этим бумагам как к ценностям не потому, что это ценности. Никакой ценности в них нет. Они существуют как бумага. Но являются-то они как ценности. Ценные бумаги являются ценностями, пока мы относимся к ним как ценностям. И заставляет нас так к ним относиться сознание. Сознание — это наш внутренний надзиратель. Где локализованы ценности? Не в пространстве. Они локализованы во взгляде со стороны сознания. Что формирует этот взгляд?

Ответ Лейбница

Взгляды людей совпадают потому, что в них выражена тотальность мира. Миров много, а тотальность одна и дана нам малыми восприятиями, то есть восприятиями без сознания. Но это значит, что нас апперцепирует не мир, не тела. Тело не может быть причиной сознания. Миру сознание не нужно. Кто же нас апперцепирует? Согласно Лейбницу, нас приводит в состояние сознания не эмоциональная травма, не боль от взрывающейся галлюцинации, а другой человек. Это он помещает нас в план своего сознания и тем самым в мир зеркальных удвоений, бесплотных теней, которые индуцируют в нас сознание.

Только сознание Бога, если он существует, никто не апперцепирует, не заселяет призраками, не помещает в план своего сознания. Для него нет своего другого. Вот что говорит Лейбниц: «Когда мое сознание расслабляется, меня захватывают малые восприятия, которые не становятся осознанными восприятиями; они не становятся апперцепциями, потому что захватывают мое сознание, только когда оно дезорганизовано. Вот в этот момент меня заполняет целое море малых восприятий… Я перестаю быть осознающим» (цит. по: [1, 78]). То есть я перестаю быть осознающим, хотя сознание не покидает меня. Оно только дезорганизовано. Им манипулируют малые восприятия, то, что сознанием не является. Эту мысль можно передать иначе. В момент, когда мы перестаем быть осознающими, мы вступаем в экономические отношения. Значит, чем должна заниматься эффективная экономика? Дезорганизацией сознания, учреждением в нем двойников, тем, благодаря чему мы перестаем осознавать. А что делает психиатрия? Она пытается избавить своих пациентов от шизофренического раздвоения сознания. Спекулятивный капитал превратил экономику в психиатрическую больницу.

Дезорганизация сознания

Кризис субъекта — дело рук спекулятивного капитала, произведение современной экономики. Задача экономики состоит не в производстве товаров и услуг, ибо это производство — всего лишь необходимый пока еще элемент в движении капитала. Эффективнее всего производство, в котором делают деньги в чистом виде: без труда, без рабочих, станков и машин. Товары и услуги затемняют существо дела, прикрывают истинный смысл экономики. Отвлекающий маневр капитала предназначен для ослабления сознания. Задача экономики состоит в том, чтобы запутать сознание, дезорганизовать его. И, прежде всего, дезорганизовать сознание элиты.

Настоящая экономика делается не в цехах, а на финансовой бирже. Подлинные экономисты — это не доктора наук, а манипуляторы сознания. Пока существует сознание, будут существовать и видимости, будут существовать и условия для спекуляции.

Поскольку человеческое сознание построено по принципу матрешки, постольку манипулировать сознанием — значит всегда иметь в запасе еще одну матрешку, еще один план сознания. Обычно такой матрешкой является элита, которая вводит в зону малых восприятий, в зону неразличения все остальные планы сознания. И это нужно учитывать любому экономисту, ибо принцип матрешки в работе сознания составляет нерв современной экономической реальности.

Сознание, заполненное видимостями и кажимостями, отсылает к существованию другого сознания. Ты думаешь, что ты думаешь сам, и не думаешь, что в твоей голове может думать кто—то другой. Тебе показывает себя одна последовательность событий, а на самом деле существует другая, прямо противоположная. Но первую видно, а вторую не видно, ибо она сама себя не показывает. Ты думаешь, что для тебя весь мир вертится, что для тебя производят товары и услуги, а на самом деле производят прибыль. И о тебе никто не думает. Ты как потребитель встроен в логистическую цепочку параллельного мира. Сказанное о матрешке в экономике можно прокомментировать на материале психиатрии.

Психиатр Кандинский

Русский психиатр Кандинский рассказывает: иду я, говорит он, по темному больничному коридору (напоминаю, что экономика — это и есть больничный коридор) и вижу, как один пациент на полусогнутых ногах, озираясь, пугливо крадется по коридору. Кандинский начинает его расспрашивать: что ты, братец, здесь делаешь. Тише доктор, — зашептал ему больной, — не вспугни крокодила. А что случилось? — продолжал расспрашивать Кандинский. Ответ был такой: меня крокодил проглотил. Я у него в животе. Здесь такая темнота и такой дурной запах, что можно задохнуться.

Что же ты делаешь? — продолжил допрос Кандинский. Пробираюсь к выходу — был ответ. — Видишь, у него пасть открыта. И пациент показал на окно в конце больничного коридора. — Надо торопиться, а то он может закрыть свою пасть. И пациент все так же боязливо продолжил свой путь к окну больничного коридора.

 Было бы странно, если бы пациент ответил Кандинскому: мол, я здесь лечусь. Напротив, было бы логичным, если бы Кандинский присоединился к своему пациенту и они вместе стали бы пробираться к окну. В этом рассказе столкнулось два сознания, две вселенных. Одно — под именем «врач». Другое — под титулом «пациент». И каждое из них выражает свою тотальность. Но сознание пациента включено в сознание врача, как маленькая матрешка в большую матрешку. В шизофреническом сознании воображаемое расширяет реальное: больница именуется крокодилом. В ней мрачно, как в желудке крокодила. Ничего не видно, ничего не понятно и ничего еще не определено. И пациент идет к свету. А доктор ему мешает, хотя он тоже несет в себе свою шизофрению. Каждое сознание имеет свою зону непонимания. Вот пример моего участия в психиатрии экономической жизни страны.

Волатильность

Я очень люблю русские рубли и не очень люблю американские деньги. Доллары я использую для того, чтобы съездить в Турцию. За 1 дол. я обычно отдавал 30 р.

Но вот однажды (а когда мы слышим слово «однажды» или «вдруг», нужно понимать, что мы попали в точку сингулярности сознания, а не в точку регулярности, от нас требуются осознанные восприятия, а не малые восприятия) я иду менять деньги и узнаю, что за 1 дол. нужно отдать 80 р. Я сопротивляюсь. Мне говорят, что завтра он будет стоить 100 р. И вот я, как Цицерон, стал думать, переходить мне Рубикон или не переходить, согрешить мне, как Адаму, или не согрешить. Я перешел Рубикон и сдался, стал агентом экономического действия, т. е. доверился малым восприятиям. Я поменял рубли на доллары и никуда не поехал. Хорошо быть в порядке перед самим собой. Я почувствовал себя одним из самых проницательных людей. Но через неделю я узнал, что доллар упал. За него мне теперь дадут 50 р. В результате меня обокрали дважды. И я возненавидел спекулятивный капитал. Поэтому я стал читать «Капитализм и шизофрения» Делеза.

Делез

В процессе чтения я узнал, что у меня были причины поменять рубли на доллары, но у меня не было для этого достаточных оснований. То есть вся тотальность современного мира говорила мне, давай, меняй, не надо колебаться. А оснований для обмена не было. Я был не готов к выражению бесконечной цепочки причин. Мое индивидуальное понятие не включало в себя идею обмена. А без этой идеи я, как Адам, без греха, несовозможен реальному миру. И оно меня тихо отговаривало от транзакции. Мне остается заметить, что игра между причинами и основаниями придумана для того, чтобы в понятие вещи втиснуть все, что происходит с вещью. Чтобы потом аналитически все из этой вещи достать.

 Я не вещь. Вещи проявляют свои свойства, а люди свои учреждают. Все, что происходит с вещью, происходит в пространстве и времени. А то, что происходит с человеком, происходит не в его концепте, а в его волатильной субъективности.

Экономика наизнанку

Торговля воображаемым составляет смысл экономики изнанки. Где происходит эта торговля? Чаще всего на финансовых биржах, где продают и покупают локализации во взглядах, совершают сделки с призраками, обмениваются социально приемлемыми симуляциями. Здесь никого не удивит превращение формы.

В изнанке, в зоне неразличения сознания, как бы за спиной у нас происходит невидимый обмен предикатами между тем, что существует, и тем, что только является. В результате обмена видимости закрепляются за тем, что существует, а предикат бытия приклеивается к тому, что только является.

Мир реальный мы привыкли мыслить в понятиях. И также в понятиях мы пытаемся мыслить мир кажимостей и видимостей. Но проблема состоит в том, что понятийное мышление не делает различия между существующим и тем, что не существует. Понятие явления создается вне связи с существованием. Концептуальный анализ стола никогда не придет к тому, что он стоит у меня около окна. Реальный рубль в кармане и воображаемый рубль — это разные рубли. Один у нас есть, а другого нет. Но концептуально, как заметил Кант, у них нет никакого различия. У них одно и то же понятие. Пока мы не вступили в зазеркалье экономики, указанной неразличенностью можно было пренебречь. Но как только мы вступаем в мир воображаемого, все начинает меняться. Понятийное мышление уходит на второй план. На первый план выступают антропологическая прагматика и пространственная детерминация.

Резюме

Современная экономика галлюцинирует. Любой экономист, чтобы быть экономистом, а не обманывающим себя специалистом, должен знать, как устроено сознание.

 

Текст опубликован в ФХ№5, 2015