***

Смена естественнонаучной картины мира неизбежно ставит ученого, представителя конкретной науки, перед весьма острыми эпистемологическими проблемами. При этом переход науки в статус «учителя», или «оракула» наших дней, происходит путем вытеснения, выживания, а иногда прямого вторжения на территорию метафизики. Не построив полноценный диалог с многовековой традицией философии, современная научная парадигма вторгается в гуманитарные научные области. То усилие, с которым происходит ее экспансия, напоминает борьбу за существование. Методами борьбы становятся конструирование и творчество новых концептов и даже формирование синтетических подходов, претендующих на статус новой объединяющей все и вся философской парадигмы (синергетика). Различным направлениям гуманитарной и общественной научной мысли прививаются понятия, которые ранее входили в понятийный аппарат естественных и точных наук.

Таковым, например, является энтропия — дефиниция, вокруг которой не стихли споры даже в родной, физической, научной среде. Если проследить за эволюцией («мутацией») понимания энтропии и того контекста, в котором оно стало постепенно употребляться, то можно увидеть, как энтропия сцепилась с парой хаоса и порядка. С энтропией косвенно связана теория их взаимодействия, постулируется идея творческой природы хаоса, из которого в диссипативных структурах может быть «нарожден» новый порядок [6, 54]. Однако это сцепление беспорядка и энтропии было выведено позже, а сама энтропия «родилась» в контексте вопроса другой природы, не менее захватывающего, — проблемы времени.

Автора формулы термодинамической энтропии, Людвига Больцмана, изначально волновала проблема необратимости, наблюдаемая в мире, в том числе условие разделения прошлого и будущего. Изучение тепловых процессов привело физиков конца XIX в. (Кельвин, Гельмгольц, Ренкин) к формулировке гипотезы «тепловой смерти» Вселенной. Энтропия (понятие введено Рудольфом Клаузисом[6, 15]) и беспорядок были связаны через понятие вероятности в целях формулировки изящного математического доказательства того ужасного ореола второго начала (термодинамики), который прогнозировал конечность мира, его «дамоклов меч». Вооружившись ими, Больцман дал свое объяснение необратимости, которое принесло ему мировую славу и одновременно стало надгробной эпитафией. Суть доказательства сводилась к следующему: энтропия прямо пропорциональна логарифму числа микросостояний, совместимых с макросостоянием. Ось времени направлена таким образом, что наблюдаемая система стремится к наиболее вероятному состоянию, т. е. к такому варианту, при котором у нее есть наибольшее количество вариантов «состояться». Если идеальный газ распределяется по сосуду, то существует гораздо больше вариантов его равномерного распределения, чем образования отдельных сгустков.

Социально-экономическая система, лишившись благодаря К. Марксу(А. Смиту, Фейербаху) щита сакральной неприкосновенности, стала одним из наиболее вероятных векторов приложения объясняющей силы «энтропии». Однако, чтобы сделать этот следующий шаг и перенести понятие энтропии в другие науки, стоит задаться вопросом: является ли тройственная связь между временем, вероятностью и беспорядком (хаосом) незыблемым свойством нашего мира или это вспомогательная математическая операция, которая понадобилась для соблюдения условия истинности научного знания? Сам Людвиг Больцман утверждал, что не претендует на создание универсального знания, а лишь рассуждает о газах [1, 18]. Следует согласиться, что прямое копирование законов, усматриваемых в естественных науках, в область наук гуманитарных, может оказаться лишь «игрой ума», «собранием фактов» и привести к заблуждениям. Сила естественных наук состоит в комбинировании мощи математики и качественного (экспериментального) анализа явлений. Однако известно, что открытия естественных наук изначально зиждились на разрешении вопросов бытия: только пропущенное через фильтр философского аппарата знание может транслироваться в другие области науки. При этом речь идет не о копировании усматриваемых закономерностей (как это понимается некоторыми авторами, создающими собственные концепты в рамках синергетической парадигмы), а о строгом философском анализе всех допущений и предпосылок, из которых они складываются.

Проблема необратимости и «тепловой смерти», которую со своей стороны выявляет энтропия,не может быть просто отвергнута, если ей не находится окончательного доказательства и объяснения в категориях физических наук. Ее необходимо понять, истолковать не только в существующих явных заблуждениях или слабых сторонах, но и в содержании, которое через нее «просвечивает». Если правильно определить место энтропии в социальной онтологии, то ее идеологический потенциал позволит объяснить многие спорные социально-экономические проблемы, такие как проблема устойчивого роста, причины возникновения кризисов в экономике, тотального распространения экономической идеологии, и даже поставить вопрос о том, грозит ли экономике смысловой коллапс, или «конец науки». Энтропия как понятие может рассматриваться как символ «конечности», «временности», «обреченности». Эти процессы в социально-экономических системах нами наблюдаются, но не поддаются наименованию. Таковыми являются процессы растущей сложности экономики, тотальной экономизации человеческих отношений, циклических кризисов и кризиса идей управления экономикой в целом.

Быстро развивающийся аппарат статистики, теории вероятности и тех успехов, которые показала математика в естественных науках, подавали большие надежды в решении затруднительных экономических вопросов. На первых порах краеугольным камнем стала антропоцентрическая модель, или концепт человеческого поведения, описывающего экономические поступки индивида.  Экономическая теория в последнее столетие росла, опираясь на «каменный уступ» так называемого «методологического индивидуализма» [4, 9]. Она долго находилась в поисках своего человека (homo economicus), а вернее — модели человека, безликого «репрезентативного агента». Примечательно, что понятие «homo economicus», введенное Адамом Смитом, сначала подразумевало не человека в целом, а лишь форму его поведения, которая проявлялась в экономическом пространстве. В других условиях тот же человек мог превратиться из эгоистического в альтруистического: тем самым подчеркивались различные мотивы его поведения. Создание универсальной модели «рационального и всеведущего эгоиста» стало результатом переработки идеи Адама Смита в работах его последователей.

Кто-то сравнивал его с моделью свободного атома, кто-то — с машиной удовольствия [11, 15], или эволюционирующим организмом. В литературе мы встречаем множество описаний экономического человека. Это может быть человек, который максимизирует положительные ощущения и избегает наказания, т. е. «машина удовольствия» (англ. «pleasuremachine»), как ее обозначает в своих работах Френсис Эджуорт. Это удовольствие может принимать не только физические формы, но также ментальные и духовные, как на это указывает Дж. Миль. Дж.М. Кейнс увидел в человеке склонность к сбережениям и «денежным иллюзиям», М. Фридмен и Э. Фелпс обнаружили «адаптивные ожидания», в то время как Р. Лукас, Т. Сарджент и Н. Уоллес считали, что для индивида характерны «рациональные ожидания» [8, 182].Большинство современных исследований опирается на портрет рационального эгоиста [8, 182], занятого исключительно удовлетворением потребностей. Таким субъектом в экономике могут быть признаны и отдельные фирмы, и институты, и даже государство. Все они «становятся отправной точкой теоретического анализа» [10, 36]. Эта модель является базовой для неоклассической экономической школы, которая остается в авангарде современной экономической мысли.

Настойчивость таких «диогеновых» поисков не случайна. Если бы можно было предсказывать поведение «экономического человека», мы бы могли выводить макрособытия из микроэкономических закономерностей. Это позволило бы экономике не просто заниматься предсказанием (неотъемлемая часть современной системы управления), но обрести свою онтологическую целостность. Мы смогли бы под новым углом рассмотреть проблему «экономического материализма», дополнив дедуктивную роль «экономического базиса» К. Маркса [2, 278], индукцией — событие совершается вследствие одинаково запрограммированных действий людей, и в целом историей развития производительных сил.

Антропоцентрический подход и методологический индивидуализм спроецировали в экономику того человека, поведение которого весьма напоминает модель свободного газа Больцмана. «Человек-молекула» стал не только удобным макетом для прогнозирования макрособытий. Он превратился в идеологию западного общества, основанного на «механистической картине» мира, как верно подмечал С. Кара-Мурза, предрекая еще в 1990 г. опасность копирования этой модели в процессе реформирования молодой российской экономики [3, 5]. Экономизацию гуманитарного пространства можно рассматривать и как еще одно проявление постмодернизма. «Человек-субъект превращается в сингулярность, некую доиндивидуальную, хотя выделяемую из тотальности бытия единицу», пишет В.А. Кутырёв [5, 48]. Допущения о микросостояниях экономического мира стали не просто попыткой усреднения и упрощения мира реального, они превратились в вопросы природы поступков человека, свободы этих поступков, а также ценности этой свободы. Это традиционно исключало экономику из истинных, фундаментальных, онтологических процессов. Такая «молекулярная» экономика наиболее близка к свободе случайностей, в которой экономические поступки людей разнонаправлены. Они ведомы сугубо эгоистическими устремлениями и исключительно рациональными ожиданиями ее индивидуумов. Человек в такой экономике столкнулся с одиночеством, в нем выработалось стойкое неприятие любых изменений внешней среды, т. е. рисков, которые видятся абсолютно случайными, посягая на абсолютную свободу индивида. В целях защиты от рисков стали возводить стены институтов страхования и хеджирования, где первые — приводят к транзакционным издержкам, а вторые перекладывают риски на других участников (субъектов) экономической системы (см.: [9]).

Человек, с его микрокосмосом, пал жертвой «аппаратного наблюдения»: с помощью матрицы экономических отношений стали оценивать его социальное, культурное, политическое поведение. В таком контексте человеку приходится по-новому бороться за существование, так как в рамках рационального мира истинно только то, что может соответствовать математическому рациональному знанию. Отсюда человек либо белковое углеродное существо (химическая мощь), либо набор психологических характеристик, или компетенций (новая образовательная модель). В любом случае, чтобы «быть» человеку необходимо создавать свою виртуальную проекцию. В этом смысле преобразуется понимание свободы: мы лишаемся свободы быть неопознанным «цифрой», невнесенным в базы данных (базы клиентов, поставщиков, базы рекрутов для агентств по поиску персонала).  Немалую роль здесь играет качество экономического образования. Ментальные установки методологического индивидуализма (все люди — эгоистичные рациональные потребители) навязываются в рамках традиционного курса «экономической теории».

Как мы человека исследуем, так он и начинает себя вести. Возвращаясь к модели газа в исследованиях Больцмана, энтропия экономической системы растет, так как сама система склоняется к наибольшему числу вариантов «состояться», т. е. к наибольшему своему разнообразию (или хаосу, в зависимости от трактовки «энтропии»). Идейная «ловушка» экономической энтропии заключается в намеренном программировании параметров системы, к которым причисляется человек. Его поведение трактуется либо как случайно-определенное, либо непознаваемое, но в любом случае — стимулирующее «рассеяние», застывание системы. С точки зрения философии, интерес представляют не «хронические болезни» экономики, а то, что несмотря ни на что, она продолжает существовать и видоизменяться, становясь сложнее как в содержательном смысле, так и в смысле управления.

В неустанных попытках преодолеть многовековой комплекс «бытийной неполноценности», человек в экономике остается всегда позади (или внутри) системы. Экономика, подобно персонажу комедийной пьесы, пытается услужить двум господам: то господствующей царице наук — математике [7], то растущим в популярности — когнитивным наукам. Не вид собственности, не механизмы управления, секреты рыночного сегментирования или позиционирования товаров определяют эффективность хозяйственных решений, а личность человека, которая управляет хозяйствующим субъектом. Однако личность — это слишком человеческая, гуманитарная величина, а потому — непонятная, не поддающаяся изучению в терминах современной парадигмы рационалистического знания, или постмодернизма. Экономическая и энтропийная система оценки человека как бы заведомо исключает культуру, духовность из системы активных факторов, влияющих на онтологию. Это, в конечном итоге, приводит к интенсификации процессов дегуманизации и, следовательно, усиливает энтропийные процессы.

Литература

1. Больцман Л. Второй закон механической теории тепла // Больцман Л. Статьи и речи. М.: Наука, 1970.
2. Булгаков С.Н. Философия хозяйства // Булгаков С.Н. Собр. соч.: В 2 т. Т. 1.
3. Кара-Мурза, С.Г. Наука и кризис цивилизации // Вопросы философии. 1990. Т.
4. Кирдина С.Г. К переосмыслению принципа методологического индивидуализма. М.: Институт экономики РАН, 2013.
5. Кутырёв В.А. Философия постмодернизма: Научно-образователь­ное пособие для магистров и аспирантов гуманитарных специальностей. Н. Новгород: Изд-во Волго-Вятской академии государственной службы, 2006.
6. Пригожин И. Порядок из хаоса: Новый диалог человека с природой. М.: Прогресс, 1986.
7. Тутов Л.А., Рогожникова В.Н. Экономика и математика: возможности и границы взаимодействия // Философия хозяйства. 2015. № 6.
8. Худокормов А.Г. Экономическая теория: Новейшие течения Запада: учеб. пособие. М.: ИНФРА-М, 2009.
9. Чепьюк О.Р.Общество рисков: от синергетического к гуманитарному подходу (опыт философского анализа) // Ценности и смыслы. 2015. № 6 (40).
10. Шаститко А.Е. Новая институциональная экономическая теория. М.: Экономический факультет МГУ, ТЕИС, 2010.
11. Edgeworth F.Y. Mathematical Psychics. L.: C. Kegan Paul & Co, 1881.

References

1. Boltzmann, L. The second law of thermodynamics [Vtoroj zakon mehanicheskoj teorii tepla] // the publications and speeches. М.: Nauka, 1970.
2. Bulgakov S.N. Philosophy of economy [Filosofija hozjajstva] // Collected works in two volumes. Vol. 1.
3. Kara-Murza S.G.Science and the Crisis of Civilization [Nauka i krizis civilizacii] // Philosophical problems [Voprosy filosofii]. .
4. Kirdina, S.G. By rethinking the principle of methodological individualism [K pereosmysleniju principa metodologicheskogo individualizma]. Institute of economics of Russian Academy of Science. M., 2013.
5. Kutyrev, V.A. Philosophy of postmodern-time [filisofia postmodernizma]: manual for masters and PhD-students. Volgo-Vyatskaya academy of government state management.Nizhny Novgorod, 2006.
6. Prigozhin, I., Stengers, I. Order out of chaos: man’s New Dialogue with Nature [Porjadok iz haosa: Novyj dialog cheloveka s prirodoj]. М.: Progress, 1986.
7. Tutov, L.A. Rogozhnikova V.N. Economy and mathematic sciences: opportunities and borders for interaction [Jekonomika i matematika: vozmozhnosti i granicy vzaimodejstvija] // Philosophy of economy [Filosofija hozjajstva]. 2015. No. 6.
8. Hudokormov, A.G.Economic Theory: the latest trends of the West [Jekonomicheskaja teorija: Novejshie techenija Zapada]. The teaching training manual. М.: INFRA-M, 2009.
9. Chepyuk O.R.Risk Society: from the synergetic approach to the humanitarian (philosophical analysis) [Obshhestvo riskov: ot sinergeticheskogo k gumanitarnomu podhodu (opyt filosofskogo analiza)] // Values and senses [Cennosti i smysly]. 2015. No. 6 (40).
10. Shastitko A.E.New Institutional Economics [Novaja institucional'naja jekonomicheskaja teorija]. М.:TEIS, 2010.
11. Edgeworth F.Y. Mathematical Psychics. L.: C. Kegan Paul & Co, 1881.