wrapper

Telegr

 

***

 

В философии хозяйства одно из центральных мест занимает проблема выбора обществом меры централизации хозяйственной жизни. В настоящее время, что отрадно, она постепенно уходит с арены непримиримой догматической борьбы между сторонниками плановой и рыночной экономики и приобретает иное звучание. Сегодня исследователь, способный воспринимать хозяйственные практики во всем их многообразии, уже едва ли станет отрицать ту роль, которую в определенных исторических условиях сыграли и продолжают играть институты планового хозяйства. Скорее он сфокусирует свой исследовательский интерес на вопросе о том, почему общество делает выбор в пользу институтов плановой экономики, и как это происходит.

В поиске ответов на этот вопрос исследователю нелишне будет обратить свой взгляд к древнему обществу.

Действительно, на заре цивилизации процесс формирования принципов хозяйственной жизни еще не находился под гнетом той институциональной и культурной нагрузки, которая нередко предопределяет траекторию ее развития в наш просвещенный век, «путая пасьянс» при анализе (см.: [6]). Следует полагать, что при формировании первых моделей производящего хозяйства древние люди обладали весьма значительной свободой в проектировании таких форм организации экономики, которые были наиболее адекватны социальным и природным вызовам. Неслучайно, именно эта эпоха подарила нам удивительное многообразие форм культурно-хозяйственной жизни, в силу чего и получила название «периода экспериментов» [18, 35].

Многие из подобного рода экспериментов оказались нежизнеспособными и не оставили о себе памяти. Но ряд из них дал толчок формированию институтов, которые эффективно работают и поныне. Хорошим примером такого «успешного» социально-экономического эксперимента является опыт формирования экономики на берегах неолитического Нила. Взгляд на нее может быть удобен тем, что процесс ее институционализации находился под влиянием сильно выраженных социальных, культурных и биосферных факторов, а результатом его реализации явилось создание завершенных форм планового хозяйства.

Сегодня в науке все еще не выработано единого понимания причин, определивших возникновение того специфического облика, который придали своей хозяйственной жизни протоегиптяне. Но, основываясь на современных научных знаниях, можно предположить, что одной из таких причин стало развитие на берегах Реки практик редистрибуции.

Вероятно, впервые на существование прямой зависимости между объемом полномочий субъекта управления хозяйством в древнем обществе и уровнем развития института редистрибуции обратил внимание еще М. Салинз в середине 1960-х гг. [21, 294].И нет оснований считать, что зависимость эта не обнаруживала себя в процессе формирования хозяйственной культуры Древнего Египта.

Действительно, на протяжении всего периода времени до начала иссушения климата в Сахаре и Сахеле (10000—5500 лет до н. э.) общество номадов не испытывало потребности в применении редистрибутивных практик [2, 86 — 101]. Однако в связи изменением климата и по мере роста демографической нагрузки на пригодную для жизни территорию древние общества встали перед лицом дефицита средств жизнеобеспечения [1, 129 — 131].

Следует иметь в виду, что ни экономическая теория, ни социология не утверждают, что увеличение числа людей, населяющих территорию, обязательно должно приводить к падению их жизнеобеспеченности. Напротив, обеспеченность людей ресурсами может даже повышаться — но при условии опережающего роста производительности труда. Определены сегодня и два основных пути решения этой задачи. К ним относятся развитие средств производства и разделение труда.

Первый из них связан с совершенствованием орудий труда, открытием новых материалов, новых технологий их обработки и способов присвоения ресурсов. Но у нас нет оснований думать, что в своем переходе к производящему хозяйству протоегиптяне имели возможность встать на этот путь. Уровень производительных сил обитателей берегов Нила был в ту пору невысоким, и оттого не мог обеспечить скачка «производящих» технологий. Например, если историки располагают данными о постоянном совершенствовании технологий индивидуального труда собирателя и охотника на берегах Реки, то у них нет свидетельств того, что аналогичными темпами совершенствовались технологии ведения протоегиптянами коллективного производящего труда. В частности, известно, что в VI тыс. до н. э. в пойме Нила наблюдалось постоянное усовершенствование способов и средств рыбной ловли [17], в то время как не было зафиксировано видимых изменений средств труда, которые могли использоваться людьми при ведении сельского хозяйства и животноводства. Показательно в связи с этим отсутствие в культуре Буто-Маади, относящейся к IV тыс. до н. э. и непосредственно предшествовавшей возникновению государства в Египте, признаков использования в хозяйственной деятельности серпа [20].

Рост производительности труда протоегиптян на основе развития средств производства не могли обеспечить и технологии, которыми располагали их соседи. Например, культура раннего Хартума, созданная на пойменных территориях долин в слиянии Голубого и Белого Нила [16, 281 — 362], которая, по мнению ряда исследователей, и является предтечей неолита на Ниле, также не была еще в полной мере «производящей». Населявшие эти земли люди, по всей видимости, вели полуоседлый образ жизни, размещая свои сезонные стоянки на пойменных землях в сезон между разливами реки [12, 145 — 166].Тем самым, археологические данные не дают оснований считать, что культуре берегов Нила и окружающих его территорий был свойствен производящий характер и что присущие ей средства труда и технологии могли обеспечить рост производительности труда на территории будущего Египта.

Не имея возможности ответить на вызов демографической нагрузки качественным технологическим скачком, протоегиптяне, вероятно, гипотетически могли бы встать на альтернативный путь повышения производительности труда — на путь его глубокого разделения. Действительно, современная экономическая теория и социология исходят из того, что «объединенные усилия более эффективны и производительны, чем изолированная деятельность самодостаточных индивидов» [4, 129], и указывают напозитивную функцию разделения труда — вызываемый этим процессом рост производительности. Важно отметить при этом, что предпосылки для инициирования этого процесса на берегах неолитического Нила имелись, поскольку плотность населения и накал борьбы за жизнь на вмещающем ландшафте будущего Древнего Египта росли, а, согласно Эмилю Дюркгейму, «всякое уплотнение социальной массы, особенно если оно сопровождается ростом населения, с необходимостью вызывает прогресс разделения труда» [3, 250]. Но вот только сценарий, по которому процесс профессиональной дифференциации протекал на берегах Реки, существенно отличался о того, что был описан в классических работах экономистов и социологов позапрошлого столетия.

Вспомним, к примеру, как разделение труда в каменном веке представлял себе Адам Смит. Действуя в рамках европейской научной парадигмы и основываясь на знаниях своей эпохи, Смит объявлял разделение труда стихийным самоорганизующимся процессом. Он рассуждал так: «Склонность к обмену породила первоначально… разделение труда. В охотничьем или пастушеском племени один человек, например, выделывает луки и стрелы с большей быстротой и ловкостью, чем кто-либо другой. Он часто выменивает их у своих соплеменников на скот и дичь; в конце концов, он видит, что может получить таким образом больше скота и дичи, нежели охотой. Соображаясь со своей выгодой, он делает изготовление луков и стрел своим главным занятием и становится таким образом своего рода оружейником… Таким же путем третий становится кузнецом или медником, четвертый — кожевником или дубильщиком шкур или кож, главных частей одежды дикарей» [10, 490].

Впрочем, современный социолог и антрополог скорее посчитают, что описанная классиком модель дифференциации видов хозяйственной деятельности едва ли могла воплотиться на берегах неолитического Нила. Прежде всего, потому что великий британский теоретик XVIII в., вероятно, совершил ошибку уже в своих исходных допущениях, наделив первобытных людей чертами, свойственными людям его времени и его культуры: эгоизмом, рационализмом, склонностью инновациям, независимостью в принятии решений. Напротив, скорее следует согласиться с Марселем Моссом, который писал, что в первобытном обмене отнюдь «не индивиды, а коллективы… являются юридическими лицами: это кланы, племена, семьи, которые встречаются и сталкиваются друг с другом группами либо непосредственно, либо через посредничество своих вождей, либо обоими способами одновременно» [5, 88—89].

Более того, современная антропология выдвигает гипотезу о том, что первые обменные операции имели не столько экономическую, сколько общественную природу. Так, один из родоначальников экономической антропологии Карл Поланьи отмечал, что «обмен… возник из потребностей разросшейся семьи, члены которой первоначально сообща пользовались вещами, которыми сообща и владели. Когда их численность возросла и они были вынуждены поселиться порознь, то вдруг обнаружилось, что им не хватает каких-то вещей, которыми они ранее пользовались сообща и которые теперь приходится получать друг у друга. В результате они стали делиться друг с другом. Короче, взаимность такой помощи достигалась в форме бартера. Отсюда — обмен» [7, 43]. Принимая во внимание, что смитовский образ «экономического человека», вероятно, мог только отдаленно походить на действительный портрет протоегиптянина, выражавшего в своих действиях не столько собственные интересы, сколько интересы своей группы, несложно понять, что основанный на самоорганизации механизм разделения труда в условиях неолитического Египта лишался бы своей энергии — индивидуализма и эгоизма независимых хозяйственных агентов — и попросту не смог бы работать.

Более адекватное представление о процессе дифференциации видов деятельности в обществе протоегиптян может проистекать из понимания того, какое именно благо рассчитывал бы получить человек, специализирующийся на оказании какой-либо услуги, в качестве вознаграждения. Очевидно, что при отсутствии денег желательным для него стало бы благо, обладающее одновременно высокой потребительной ценностью и относительной редкостью. Ясно также, что в эпоху каменного века и в условиях дефицита пищевых ресурсов место такого блага должна была занимать еда. Таким образом, можно предположить, что на берегах неолитического Нила механизм разделения труда был теснейшим образом связан с механизмом распределения пищевых ресурсов.

Но могли ли пищевые ресурсы распределяться протоегиптянами в ходе обменных операций в качестве платы за оказанную услугу, как об этом говорил Смит? Навряд ли. Дело в том, что практически во всех исследованных культурах, предшествующих цивилизации, на торговлю пищей накладывался запрет. В большинстве примитивных обществ еда имела сакральное значение, а ее передача являлась символическим средством выражения дружелюбия, а иногда подчинения, и оттого не могла рассматриваться в качестве средства платежа.

Например, согласно Гиффорду, в исследованных им племенах обмену или продаже подлежали только изделия ручного ремесла, но никак не пища. Она могла преподноситься лишь в дар, передаваться родственникам или даже чужакам как знак добрых намерений и благожелательности [14, 287—390]. Аналогичные наблюдения фиксировали Кребер, исследовавший культуру индейцев Калифорнии [15], Филипп Драккер, изучивший быт и обычаи племени толова-тутутни [13, 221—300],Хортенс Поудермейкер, описавший культуру племени лезу [19, 195], и многие другие. Обменные операции с едой не поощрялись даже в обществах с весьма сложной социальной структурой и развитой торговлей. Подтверждения этому мы можем найти у Роберта Спенсера, отмечавшего, в частности, что эскимосы Аляски, подобно менее развитым племенам лесов жаркого пояса, старались исключить пищу из торговли и даже в ходе торговых операций обменивались ею только как подарками для закрепления сделок [22, 204—205].

Не имея веских оснований полагать, что общество протоегиптян было исключением из представительного списка первобытных обществ, где правил императив запрета на обменные операции с едой, несложно предположить, что на вмещающем ландшафте будущего Древнего Египта дифференциация видов деятельности должна была поддерживаться механизмом распределения еды, не основанном на обмене.

И такой механизм в первобытных племенах был выработан. Маршалл Салинз называл его механизмом редистрибуции, или «сбором с членов группы, часто идущим в одни руки, с последующим перераспределением в пределах той же группы» [9, 173]. Сбор этот производился вождями, располагавшими для этого всеми необходимым полномочиями, средствами социального контроля и аппаратом принуждения [21, 298].

Результаты наблюдений антропологов за редистрибутивными практиками племен говорят о том, что вожди имели не только права по отношению к участникам возглавляемой ими группы, но и обязанности. Получив в свое распоряжение пищевые ресурсы, вождь, как правило, распоряжался ими во благо всей группы, стремясь поддерживать достаточный уровень жизнеобеспечения ее членов. В свою очередь лица, передававшие вождю жизненные ресурсы, не требовали ничего взамен, напрочь лишая такую трансакцию какого-либо «коммерческого» смысла и, следовательно, не противопоставляя ее существовавшим в первобытных племенах культурным императивам. Делая подношения, они лишь символически подтверждали легитимность института вождества и выражали свою готовность разыгрывать отведенные им социальные роли.

Несложно догадаться, что подобная форма отношений представляла собой своего рода реципрокный обмен, в ходе которого все его участники получали свое: вожди — знаки подтверждения своей власти и относительно постоянный состав группы, а участники группы — относительно стабильную обеспеченность жизненными благами. И если такая форма объединения в действительности имела место в племенах протоегиптян, то она стала бы хорошей иллюстрацией справедливости теоретических построений Поланьи, отмечавшего: «Реципрокность как форма интеграции становится значительно более мощной в силу своей способности использовать перераспределение и обмен в качестве вспомогательных методов. Она может достигаться посредством распределения трудового бремени в соответствии с определенными правилами перераспределения. Аналогично реципрокность иногда достигается посредством обмена в установленных пропорциях который выгоден партнеру, испытывающему необходимость в чем-либо, — это один из фундаментальных институтов обществ Древнего Востока. В результате в нерыночных экономиках две формы интеграции — реципрокность и перераспределение — работают вместе…»
[8, 72].

Создание на берегах Реки механизма интеграции, основанного на генерализованной реципрокности, приводило к двум важным последствиям.

Прежде всего, в рамках вертикально-интегрированного общества становилось возможным повысить уровень согласованности действий домохозяйств, производящих жизненные средства. Ведь координация могла бы «оказаться непростым делом при независимости управления отдельными стадиями производства» [11, 48].И оттого в условиях повышения демографической нагрузки на территорию и вызванного ею дефицита жизненных ресурсов можно было бы считать естественным отход протоегиптян от «мелкой анархичности домашних производственных групп» и их выбор в пользу «более мощных сил и более крупных организаций, институтов социально-экономического характера, которые связывают один дом с другим и подчиняют все их общему интересу» [8, 97].

Вторым важным следствием создания реципрокности на основе централизованного распределения было то, что она способствовала росту структурной и функциональной дифференциации неолитического общества. Как отмечал Поланьи, «реципрокность обозначает перемещения между соответствующими точками в симметричных группах; перераспределение представляет собой акты “стягивания” товаров центром с их последующим перемещением из центра… Следовательно, реципрокность предполагает наличие симметрично расположенных групп; перераспределение зависит от существования в группе определенной степени централизованности [8, 69].Принимая такую логику, можно заключить, что, «если некая группа вознамерится построить свои экономические отношения на реципрокной основе, (то) для достижения своих целей она должна будет разбиться на подгруппы, члены которых смогут идентифицировать друг друга в качестве таковых» [8, 71]. При этом, «…чем более тесны связи в рамках более крупной единицы, тем более разнообразны подгруппы, в которых может эффективно действовать система перераспределения» [8, 73]. Действие описанного Поланьи механизма структурно-функциональной дифференциации в условиях политической централизации, имманентно свойственной вождеству, дополнялось силовым давлением аристократии неолита. Вожди имели необходимые социальные ресурсы для того, чтобы «сделать для человека службу другому человеку сутью своего статуса (путем применения уже) не экономической, а политической власти» [7, 29].

Используя свои ресурсы, вожди ломали автономию домохозяйств в сфере собственности и тем самым ускоренно вовлекали их в процесс разделения труда. Убедительные свидетельства этому содержат результаты анторопологических исследований современных нам племен. Например, Салинз, сравнивая относительно «передовые» формы организации общественной жизни в Полинезии с относительно «отсталыми» формами социальной интеграции Меланезии, отмечал:«Более высокий потенциал полинезийских вождей в точности соответствует большему давлению, которое они способны осуществить на производство семейного хозяйства одновременно увеличивая прибавочный продукт и направляя его на более широкое разделение труда, совместное строительство, масштабные церемониальные и военные акции. Полинезийские вожди были более эффективным инструментом общественного сотрудничества на экономическом, политическом, да на самом деле и на всех культурных фронтах» [21, 303].

Несложно понять, что увеличение производительности труда, обеспеченное ростом централизации политической власти нильской аристократии, с неизбежностью должно было сопровождаться процессом вертикальной дифференциации общества протоегиптян, увеличением социальной дистанции между представителями различных социальных страт, возникновением практик принуждения к труду. Завершенной формой воплощения этой тенденции на берегах Нила стала мобилизационная экономика, основанная на обязательном участии людей в периодически сменяющих друг друга видах сезонных работ и приводящаяся в движение не эгоизмом независимого хозяйственного агента, а его установками на исполнение служебного долга, подкрепленными силой идеологического и административного давления.

Вероятно, не следует считать, что неолитические племена поймы и дельты Нила сознательно выбрали для себя подобный путь развития. Наш анализ показывает, что племена эти были все же весьма ограничены в своих стратегических решениях, которые во многом были предопределены характером климатических, биосферных и демографических процессов, протекавших на берегах Нила, а также на окружающих его территориях Северной Африки в VIIIVI тыс. до н. э. Находясь под прессом демографической нагрузки на территорию и оказавшись перед лицом голода, протоегиптяне в ходе неолитической революции нашли едва ли не единственно возможный выход из социально-экономического кризиса. Они создали новый тип социальной солидарности, основанный на императиве исполнения служебного долга, предполагавший перераспределение ответственности за принятие хозяйственных решений от домохозяйств в пользу менеджериальной аристократии и требовавший широкого распространения практик обязательного участия в общественных работах всех слоев населения, контролируемых вновь созданным классом государственных управленцев.

Литература

  1. Давыдов С.А. Зарождение мобилизационного императива в хозяйственной культуре Древнего Египта: гипотеза демографического давления // Обсерватория культуры. 2014. № 5.
  2. Давыдов С.А. Принципы социетальной экономики: прошлое и будущее // Общество и экономика. 2014. №
  3. Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. М.:Наука, 1996.
  4. Мизес Л. Человеческая деятельность: трактат по экономической теории. М.: Социум, 2012.
  5. Мосс М. Очерк о даре. Форма и основание обмена в архаических обществах // Мосс М. Общества. Обмен. Личность. М.: Восточная литература, 1996.
  6. Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М.: Фонд экономической книги «НАЧАЛА», 1997.
  7. Поланьи К. Аристотель открывает экономику // Истоки: экономика в контексте истории и культуры. Вып. 5 / Под ред. Я.И. Кузьминова; B.C. Автономова; О.И. Ананьина и др. М.: Изд. дом ГУ — ВШЭ, 2004.
  8. Поланьи К.  Экономика как институционально оформленный процесс // Экономическая социология. Т. 3. 2002. № 2.
  9. Салинз М. Экономика каменного века. М: ОГИ, 1999.
  10. Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: Соцэкгиз, 1962.
  11. Уильямсон О. Вертикальная организация производства: Соображения по поводу неудач рынка // Теория фирмы / Под ред. В.М. Гальперина. СПб.: Экономическаяшкола, 1995.
  12. Arkell, A.J., Ucko, P.J.Reviews of Predynastic Development in the Nile Valley. Current Anthropology 6. 1
  13. Drucker P. The Tolowa and their Southwest Oregon Kin. University of California Publications in American Archaeology and Elhnology 1937.
  14. Gifford E.W. Clear Lake Pomo Society. University of California Publications in American Archaeoloav and Ethnology, 1926.
  15. Kroeber A.L. Handbook of the Indians of California. Smithsonian Institution Bureau of American Ethnology Bulletin 78. Wash., U.S. Government Printing Office. 1925.
  16. Late Quaternary Depositional History of the Blue and White Nile Rivers in Central Sudan. In Williams, M.A.J., Faure, H. The Sahara and the Nile: Quaternary Environments and Prehistoric Occupation in Northern Africa. Rotterdam: Balkema, 1
  17. Midant-Reynes B. The Prehistory of Egypt: From the First Egyptians to the First Pharaohs. Oxford: BlackwellPublishers. 2000.
  18. Özdoğan M. Anatolia from the Last Glacial Maximum to the Holocene Climatic Optimum: Cultural Formations and the Impact of the Environmental Setting. Paléorient 23/2, 1997.
  19. Powdermaker H. Life in Lesu. N.Y.: Norton, 1933.
  20. Rizkana I., Seeher J.Maadi II: The Lithic Industries of the Predynastic Settlement. Mainz am Rhein: Philipp von Zabern, 1
  21. Sahlins Poor Man, Rich Man, Big Man, Chief; Political Types in Melanesia and Polynesia // Comparative Studies in Society and History. 1963. Vol. 5. No. 3.
  22. Spencer R.The North Alaskan Eskimo: A Study in Ecology and Society. Wash.: U. S. Government Printing Office,

Контакты

 

 

 

Адрес:           


119991, ГСП-1, Москва,

Ленинские горы, МГУ
3 учебный корпус,

экономический факультет,  

Лаборатория философии хозяйства,к. 331

Тел: +7 (495) 939-4183
Факс: +7 (495) 939-0877
E-mail:        lab.phil.ec@mail.ru

Календарь

Март 2024
28
Четверг
Joomla календарь
метрика

<!-- Yandex.Metrika counter -->
<script type="text/javascript" >
(function (d, w, c) {
(w[c] = w[c] || []).push(function() {
try {
w.yaCounter47354493 = new Ya.Metrika2({
id:47354493,
clickmap:true,
trackLinks:true,
accurateTrackBounce:true,
webvisor:true
});
} catch(e) { }
});

var n = d.getElementsByTagName("script")[0],
s = d.createElement("script"),
f = function () { n.parentNode.insertBefore(s, n); };
s.type = "text/javascript";
s.async = true;
s.src = "https://mc.yandex.ru/metrika/tag.js";

if (w.opera == "[object Opera]") {
d.addEventListener("DOMContentLoaded", f, false);
} else { f(); }
})(document, window, "yandex_metrika_callbacks2");
</script>
<noscript><div><img src="/https://mc.yandex.ru/watch/47354493" style="position:absolute; left:-9999px;" alt="" /></div></noscript>
<!-- /Yandex.Metrika counter -->

метрика

<!-- Yandex.Metrika counter -->
<script type="text/javascript" >
(function(m,e,t,r,i,k,a){m[i]=m[i]||function(){(m[i].a=m[i].a||[]).push(arguments)};
m[i].l=1*new Date();k=e.createElement(t),a=e.getElementsByTagName(t)[0],k.async=1,k.src=r,a.parentNode.insertBefore(k,a)})
(window, document, "script", "https://mc.yandex.ru/metrika/tag.js", "ym");

ym(47354493, "init", {
clickmap:true,
trackLinks:true,
accurateTrackBounce:true
});
</script>
<noscript><div><img src="/https://mc.yandex.ru/watch/47354493" style="position:absolute; left:-9999px;" alt="" /></div></noscript>
<!-- /Yandex.Metrika counter -->